Пойте из тишины

До поступления в Иконописную школу я нередко бывала на службе в Троице-Сергиевой Лавре. Пение лаврского хора возносило душу «от земли к небеси» и учило молиться тех, кто молиться не умел. Впоследствии, уже во время учебы в Иконописной школе при МДА, я подружилась со студентками Регентской школы, певшими в смешанном хоре отца Матфея. Иногда они немного о нем рассказывали, но мне при этом казалось, что мы существуем где-то в параллельных мирах.

Однажды по дороге в Троицкий собор я увидела отца Матфея, беседующего со студенткой Регентской школы. Приблизившись, чтобы взять благословение, я услышала, как она просит его – невероятно! – взять ее в хор. Неужели можно вот так попросить — и петь в хоре отца Матфея? «Вот кто научил бы меня петь!» — пронеслось в моей голове. Пронеслось и до времени забылось. Студентке в тот раз он отказал. Кто бы мог подумать, что до моего — совершенно в тот момент невероятного — пения в хоре отца Матфея оставалось примерно два года.

* * *

Иконописцев отец Матфей пригласил в хор в 1996 году. Для нас это была милость Божия. Мы только что закончили учебу и остались работать в Академии, в иконописной мастерской. Будь мы студентами, не выдержали бы его напряженного графика спевок, а впоследствии и служб. События развивались так. Однажды к башне, где у нас расположена мастерская, пришел отец Матфей. Почтенный и всем известный архимандрит остановился под башней и зычно крикнул: “Эй, кто-нибудь! Спуститесь, я к вам никак не заберусь” (надо сказать, что в башню ведет достаточно крутая лестница). Девочки посыпались как горох и окружили отца Матфея. Он сразу перешел к делу.

— Приходите ко мне в хор!

— Но мы петь не умеем…

— Я вас научу!

— Но мы и гласов не знаем…

— Я вам объясню все.

Тут самая смелая осторожно так его спрашивает:

— Батюшка, говорят, Вы деретесь?

— Я сразу не бью. Научу, тогда бью.

И, после гула оживления: «Всех приглашаю»! И ушел.

Как выяснилось, по какой-то причине студентки Регентской школы временно перестали петь на лаврских богослужениях, и отец Матфей таким образом решил пополнить смешанный хор. На первую спевку пришло почти тридцать человек. Да, были среди нас и те, кто закончил музыкальную школу, пел на клиросе, но считанные единицы. А здесь — знаменитый хор, выдающийся регент…

Но наш минус был для отца Матфея своеобразным плюсом, так как ему не приходилось бороться с устоявшейся манерой пения. Какая уж там манера, мы были чистым листом в полном смысле этого слова. Не знаю, какой еще регент решился бы на подобный эксперимент. Но мы очень хотели петь, а он – очень хотел нас научить, поскольку это нужно было для Церкви.

Отец Матфей умел каким-то образом извлечь из человека звук. Причем, сразу понимал, кто на что способен, хотя видел нас в первый раз. Мою подругу Лену Милонову он постепенно распел от первого сопрано до второго альта, и потом, такой довольный, констатировал: «Вся пианина!». На первой спевке, пока он подымал других, я отчаянно молилась, чтобы спеть хорошо, боялась, что страх меня парализует. Пугало фортепиано, на котором он давал ноту, или проигрывал фрагмент. “Что, если я не спою, не попаду — и все?..” Но что сделал отец Матфей. Он поднял меня и спросил, знаю ли я ноты и пела ли когда-нибудь в храме. “В храме пела, нот не знаю”.

— А вот Вы нам спойте – «Тело Христово приимите, источника безсмертнаго вкусите»!

И подыграл на фоно. И я запела, во всю силу, как никогда до этого не пела и петь не предполагала. Он дал ноту ниже: “А так попробуйте”. Я пою. “А так?” Пою. Таким образом он довел мой звук до состояния утробного баса и, когда я издала последний хрип, удовлетворенно прокомментировал: “Старуха Изергиль!”. Раздался дружный смех. Сажусь — подруга шепчет: “Ну, ты даешь, ну и голосина!” — “Да я сама не знаю, как так вышло…» На прослушивании отец Матфей отсеял за непригодностью только одну претендентку (у студентки не было музыкального слуха), но сделал это со всей возможной деликатностью.

А дальше… Дальше началось незабываемое время. Отец Матфей лично проводил с нами спевки, вкладывая в нас всю душу и всю свою любовь. В нас, которые по большей части и нот-то не знали! Но он очень хотел донести до нас свое понимание богослужебного пения и использовал для этого все возможные средства.

— Ну, вот вы краску растираете, вы ее трете?

— Да, на камне курантом.

— Ну так вот и звук, вы вот здесь растирайте вот так! — и показывает. Какое там драться — он был с нами, как с любимыми детьми, нежен. Увидит, что мы теряем внимание, устали — расскажет историю из своего богатого опыта: о детстве, о певчих, а то и анекдот какой. Как только увидит, что народ ожил, — все: “Отвлеклись, двигаемся дальше”. Три часа пролетали незаметно. Когда мы перешли к спевкам с его помощницей, то оценили, что раньше, с отцом Матфеем, была сказка, а теперь труд.

* * *

Архимандрит Матфей был сильным, во всем. Силища, и в то же время тонкость потрясающая. “Вся пианина” — как он сам любил выражаться, то есть полная гамма звуков, чувств. Еще до того, как я попала на хор, я забывала обо всем в Успенском соборе Лавры, когда пел мужской хор отца Матфея. Когда он пел, невозможно было не молиться. Литургии в большие праздники пел смешанный хор, позволявший отцу Матфею обогатить и расширить палитру звуков. Иногда он давал такой высокий тон, что сопрано не выдерживали — то уйдут почти в ультразвук, то вскрикнут на высокой ноте. Отец Матфей называл такие пассажи «наступить на ежика». Тех, кто «имел данные», отец Матфей воспитывал гораздо строже, чем остальных певчих. Он был хорошим педагогом. Как-то спросил маму и дочку, не ругаются ли они дома. Мама ответила, что бывает. «Да, я смотрю, дочь не хочет к маме-сопрано подстроиться, значит, точно не слушается». Мама выразительно посмотрела на дочку, дочь покраснела. «Мы только вчера вот ругались, батюшка». — «О-о-о, да уж, при таком звуке, конечно!» — и скопировал поющую альтом дочку.

Одна из певчих, Ольга Ивановна, вспоминала, как он вывел ее однажды из подавленного состояния. Дома у нее была тяжелая семейная ситуация. Она переживала, плакала, все валилось из рук. Но на хор продолжала ходить, хотя собраться с мыслями совершенно не могла. Он несколько месяцев терпел ее состояние, и как следствие — невнимательность и ошибки, но молчал. Как-то на ранней Литургии отец Матфей особенно придирчиво распекал женский состав. Досталось всем, но Ольгу Ивановну он не трогал. Она наблюдала за происходящим отстраненно, будучи полностью погружена в свои печальные мысли. Неожиданно, уже после службы, когда почти все ушли с клироса, а Ольга Ивановна подошла к нему за благословением, он сказал:

— Оля! Ну месяц, ну два… Но ведь четыре месяца уже прошло, когда это закончится?.. Смотри мне в глаза. Ты понимаешь, что все бывает, но жизнь продолжается и нужно петь?

Четыре месяца он ждал, чтобы ей это сказать. Отцовское такое терпение.

* * *

У нас была одна матушка в хоре, монахиня, в возрасте. Она была поваром в Академии, причем не простым, а архиерейским, готовила разные разности. И пела в хоре отца Матфея. Потом ушла в монастырь, пожертвовав туда же и квартиру. Квартира была, по-моему, продана, когда матушка Нина решила уйти из монастыря. Не сложились отношения с игуменьей, одно, другое… Где жить и что делать? Она устроилась работать вахтером в общежитии трикотажной фабрики, там же ей дали комнату. Молиться ходила в Лавру. Однажды ее увидел отец Матфей. “Мать, приходи ко мне в хор!” — “Батюшка, да Вы что, я же старая!” — “Я сказал приходи!” Не посмотрел на то, что ей за семьдесят, что перерыв в пении был большим. Она пришла, точнее сказать, вернулась. И ведь что это для нее значило! Отец Матфей своим приглашением без лишних слов расставил для нее все акценты: сначала Лавра и хор, только потом дежурства и вахта. Личность была, конечно, яркая. Маленькая, крепкая, с характером. Сначала пару раз пришла в мирской одежде, а потом, видимо, благословясь у отца Матфея, вдруг появилась в полном монашеском облачении. Неожиданно, но потом все привыкли. Когда хотела поздравить с днем Ангела, желала многая лета “назло врагам, на благо Родине!” У них бывали с отцом Матфеем интересные диалоги, короткие, но выразительные. Монахиня Нина (Кутузова). Царствие ей Небесное.

* * *

Красота и выразительность звучания достигались титаническим трудом. Спевки стабильно два раза в неделю. Борьба за интонацию, за каждый звук, но главное — как мне кажется — борьба за внимание. Ты все время должен был помнить, Кому ты поешь и перед Кем предстоишь. Перед пением сложного кондака или стихиры отец Матфей давал одному из семинаристов прочесть текст вслух, так, чтобы мы прочувствовали каждое слово. Терпеть не мог расслабленных поз или отсутствующих глаз на спевке, что уж говорить о большем! Моя подруга Марина пела у него в смешанном хоре, когда училась в Регентской школе. Она легко могла обходиться четырьмя часами сна, но иногда здоровье ее подводило. Однажды на спевке ее стало неудержимо клонить в сон. Она видит регента, понимает, что это безумие и надо держаться, но совершенно “отключается”. Тогда — рраз! — и в нее летит покрывало с фисгармонии. Она вздрогнула и на какое-то время проснулась, но затем снова стала погружаться в сон. И тогда батюшка метнул свой стул. Нет, не в нее, а в пространство за нею. Марина проснулась от страшного грохота и наступившей вслед за этим тишины. Больше она не засыпала до конца спевки. А я, когда видела отца Матфея, сидящего на стуле, крепко привинченном к полу, отделаться не могла от впечатления, что знаю, почему он привинчен.

Особенно доставалось от него ребятам. У них и спевки были чаще, и церемонился он с ними меньше. На одной из первых для нас спевок смешанного хора он вызвал к себе “наверх” (фисгармония и регент располагались на деревянном подиуме) юношу в подряснике. Юноша был препоясан узеньким тканым поясом с кистями. Развязав этот изящный поясок, отец Матфей принялся его усердно затягивать. Юноша краснел, улыбался (все-таки девушки смотрят), но, достигнув в области талии состояния стрекозы, мученически взирал на регента и нас вряд ли уже видел.

— А теперь пой!

Юноша запел.

— Ты зачем так нижней челюстью дергаешь? — батюшка снова был недоволен. Мы в ужасе наблюдаем, что он еще придумает, а он… скрутил из бумажки некое подобие папиросы, изогнул и прилепил страдальцу на нижнюю губу. “Теперь пой!” Только когда звук и интонация достигли желаемой силы и выразительности, батюшка его отпустил. Всю оставшуюся часть спевки не знаю, кто как, а я молилась из глубины сердечной, чтобы сие упражнение меня миновало. Так он учил пению на опоре, но, слава Богу, не всех, а, как выяснилось впоследствии, лишь тех, кто мог понести.

* * *

Страстная Седмица. Вселенская скорбь Церкви, прощающейся с Возлюбленным Женихом. Хор под началом отца Матфея превосходил, казалось, сам себя. Так регентовать умел только он — сдержанно, когда огромный хор, до того катившийся неудержимой “Волною морскою”, вдруг затихал, и вся эта мощь, эта лавина звука словно замирала и склонялась на колени в “Се Жених” и “Чертог Твой”. Он начинал готовить к этому хор задолго до Страстной. Как-то я опоздала на спевку и на входе в колокольню услышала хор со стороны. Пели «Вечери Твоея». Весь хор молился, как один человек, как только отец Матфей мог его настроить. Мне нужно было дождаться паузы и войти, но в это войти было невозможно. Здесь был Великий Четверг и была Тайная Вечеря. И я еще раздумывала, идти ли мне на спевку…

Пение стихло, замерла пауза — та особенная, отец Матфей ее любил — когда пением он сказал то, что хотел, что должен был сказать. И я шагнула к хору…

* * *

Работа над произведением со спевкой не заканчивалась. Процесс службы становился органичным продолжением спевки. На небольшом пространстве клироса, путем сложных сочетаний скамеек и подставок, умещалась масса народа. Вокруг Батюшки плотным кольцом в два ряда стояли “женьшени” (так в шутку женский состав величал отец Матфей) — а за ними высился мужской состав. И если здесь отец Матфей был стеснен в пространстве, то это служило лишь к упрощению способов воздействия. При желании он до каждого мог дотянуться. Ему ничего не стоило, одновременно продолжая управлять хором, “пойти в народ” для разбирательства. Из массы басов (теноров, баритонов) доносился глухой стук: «Спина не поет!.. Лопатки не поют!». Требовалось стать, ни много ни мало, струной инструмента под названием «хор отца Матфея». Для этого он не жалел ни средств, ни внимания. Доставалось и женскому составу. Однажды отец Матфей сильно ударил в плечо стоявшую рядом со мной в альтах Олю К.: «Ключицы не поют!». Мы все сжались. В ближайшей паузе спрашиваю ее: «Больно?» — «Да нет, у меня как раз звук не шел, замыкало, а он вправил! И не больно совсем!»

Скажут: чудно, неужели для хорошего пения обязательно нужно бить? Не обязательно. Да и у отца Матфея это было крайнее средство воздействия. Он слышал что-то такое, недоступное нам, и старался привести наше пение в соответствие с этим, неслышимым для нас камертоном. Незабываемое «Тише, еще тише, доста!…» — и звук стихает до немыслимого трепета, приближаясь к тишине, но не исчезая. Слово «тишина» было для него в какой-то мере ключевым — «Пойте из тишины!». Зато какая была радость у всех, когда это удавалось. Помню, как на одном из последних с ним богослужений мы пели «Херувимскую» Чеснокова. Праздник, огромный хор. Пение полностью подчинялось малейшему движению руки нашего регента. Затих последний аккорд, и вот тишина после этого — она была другая. «Мы это сделали! Ты слышишь, мы спели, как мы спели!» — это Ольга Ивановна сжимает мою руку. А ведь мы просто сделали то, что он хотел, и передали то, что он считал нужным.

* * *

В устах отца Матфея русский язык приобретал особую силу выразительности. При этом он мыслил образно, часто опираясь на Священное Писание и богослужебные тексты. “Господь хранит пришельцы”, — приветствовал он опаздывающую и со страхом взиравшую на него Агнессу Яковлевну. «Бесплодные смоковницы!» — это альтам. «Молчите, вот еще миноносицы!» — уже всему женскому составу после неверно взятой ноты, в день Жен-мироносиц. Кардинальная мера — “Закрой рот!” или “Замолчи!”, хуже этого было только “Сойди с клироса!”. Певец должен был жить и, если надо, умереть на клиросе. Пропуски служб не приветствовались. Отпроситься куда-либо заранее было крайне маловероятно. Бывалые альты советовали мне лучше пропустить и извиниться, нежели отпрашиваться. Не поверив корифеям («Ну, они — понятно, без них никак, но я-то и пою хуже всех, что уж меня держать»), предприняла один раз попытку отпроситься с одной-единственной службы. “А петь кто будет?” — и не отпустил.

* * *

Певцы были у него Тимошами, Кирами, Андрюшами, но был и “Мих Михыч” — так он величал поющего в хоре помощника инспектора.

— Тимоша, ты куда смотришь? На Страшный суд? Ну, тогда хорошо. Нашел себе там местечко?

— Рома, прикрой, пожалуйста, дверь. Спаси Господи. Ты и в раю, видно, будешь там при двери, да?

Кроме того, что всех певцов знал по именам, он помнил еще и дни их Ангела. Как-то встретил меня у Троицкого собора, остановился: “Откуда дровишки?”. Занес руку для благословения: «Поздравляю Вас!» — благословил и, видя мой вопрошающей взгляд — «До Вашего дня Ангела осталось ровно полгода и семь дней!». И двинулся дальше в путь, поддерживаемый келейником.

На поминальные заупокойные службы отец Матфей приходил со своим мешочком, в котором, кроме помянников, лежали еще и записки, некоторые – совсем ветхие. Но память его не ветшала. Мог напомнить, что сегодня день памяти такого-то композитора или день смерти певчей хора такой-то — и называет дату и год смерти.

* * *

На службах при нем — на моей памяти — было несколько неожиданных ситуаций.

Шла Литургия в Успенском соборе, в день праздника преподобного Сергия. Спели “Милость мира”, заканчивали “Достойно есть”. “…Величаем!” — заключительный взмах руки отца Матфея, и — мгновенно! — большая серебряная лампада над ним раскачивается, наклоняется, из нее выплескивается масло, прямо на главу отца Матфея, стеклянный стаканчик падает в руки ближайшего певчего… Хор замер и расплылся в одной большой улыбке — масло стекало по батюшке строго канонически — “яко миро на главу, браду Аароню”…

— Что лыбитесь? Платок дайте, — серьезно и недовольно одернул батюшка хористов, и к нему тут же потянулись со всех сторон платки и салфетки. Что интересно, мы потом специально смотрели: ведь это надо исхитриться, задеть тяжелую лампаду, высоко висящую перед иконой преподобного Сергия.

Молебен преподобному Сергию под открытым небом. С утра никак не может разразиться дождь. Небо затянуто тучами. Хор, как обычно, расположился на возвышении — деревянном постаменте перед колокольней. Поем, отец Матфей регентует. Изредка поглядываем на небо — вот-вот ливанет. После чтения молитвы преподобному Сергию на помост поднялся митрополит Онуфрий в праздничном облачении, поприветствовал батюшку и встал за его креслом. Мы поем, спели все многолетия. Наконец любимое батюшкино “Всем именинникам и всему хору многая лета!”; последний взмах его руки — и на нас обрушивается ливень! Все, включая Батюшку, рассмеялись. Дождь словно следил за нами исподтишка, чтобы по последнему мановению регента грянуть на наши головы!

Третий запомнившийся мне случай тоже произошел на молебне. Это был последний Батюшкин молебен, “на летнего преподобного”, как говорят в Лавре. Хор выстроился на помосте. Отец Матфей по обыкновению восседал в кресле, уставщик раздавал ноты по партиям. Вдруг порыв ветра поднял ноты с пюпитра, стоявшего перед отцом Матфеем, и понес их — выше, выше, вертикально вверх! Певчие в верхних рядах замахали руками, пытаясь подхватить листы, — один отец Матфей спокойно продолжал управлять хором, искоса наблюдая за оживлением в рядах. Наконец все ноты были возвращены на пюпитр. Молебен продолжался обычным порядком, все старательно пели. Но это была последняя наша молитва преподобному Сергию вместе с отцом Матфеем.

* * *

Болезнь постепенно отнимала у него силы. Но отец Матфей был настоящий воин Христов и бился до конца. Сначала он стал опираться на руку сопровождавшего его студента. Потом студентов стало двое. Не помню, в какой момент на клиросе появилось резное кресло, на которое батюшка все чаще присаживался во время службы. Он старался не показывать вида, умело маскируя усиливающийся недуг.

Помню, как в последний раз отец Матфей спустился с клироса на Рождественское славление. Келейник настаивал, чтобы он не ходил. “Вы же понимаете, что Вы не успеете!” — шептал он озабоченно, видя, как отец Матфей собирается спуститься вниз на “сходку” (совместное пение двух клиросов в центре храма перед Царскими вратами). Батюшка ничего ему не ответил, но подозвал другого студента: “Юра, помоги мне”, — и, держась за его руку, медленно, с трудом, стал спускаться вниз. Певчие уже все сошли с клироса, но алтарь еще заканчивал, и там не могли видеть, как, пересиливая себя, отец Матфей идет славить Рождество. Он мог не успеть. По моему, мы все — семинаристы внизу, женский состав на клиросе — отчаянно молились, хотя и видели, что регент другого клироса готов заменить его в любую минуту. Но он пришел вовремя. Встал в центре, дал тон. Вышел послушник со свечой, символизирующей рождественскую звезду, вышли отцы из алтаря — и хор грянул “Рождество Твое, Христе Боже наш…”. Кажется, отец Матфей был счастлив.

До поры до времени ему удавалось скрывать мучительный недуг. Как он ни скорбел, но однажды ему пришлось регентовать всю службу сидя. Он был такой же — огонь, пламень, он весь горел стремлением к совершенству — но ноги подводили все больше. Он поднимался на клирос заранее, чтобы никто не мог видеть, как тяжело дается ему подъем. Были случаи, когда после праздничного Акафиста он оставался ждать всенощную на клиросе, потому что дорога до кельи становилась для него тяжелее такого вынужденного отдыха. Как-то на клиросе от имени хора ему вручили икону. Не помню, какой это был праздник, но в память врезалось — в ответной речи батюшка сказал:

— Я все больше понимаю, как надо петь, и все больше хочу это передать, но вот ноги… ноги подводят… — и голос его дрогнул.

На службу его привозили уже на кресле-каталке, но по ступенькам он все так же медленно и неуклонно поднимался сам, до времени. Однажды келейникам все-таки пришлось поднимать его на клирос вместе с креслом. С этого момента сам он уже не ходил. Ребята в буквальном смысле слова носили его на руках. Как мог, он старался сделать незаметнее свою немощь, но если в храм можно было прийти заранее или выбрать удобный момент для подъема на клирос, то на молебне ему приходилось терпеть всеобщее внимание, пока братья поднимали его на помост.

* * *

Как-то в Академию приехали создатели нашумевшего фильма «Остров». Встреча с ними собрала полный актовый зал. Режиссер Павел Лунгин рассказывал о своем замысле, актер Виктор Сухоруков — о том, как вживался в роль старца-игумена… Все живо, красочно, ярко. А в это время в Успенском соборе Лавры шла всенощная под праздник апостола и евангелиста Матфея. Архимандрит Матфей по обыкновению возглавлял службу. Пел мужской хор под управлением его помощника. На полиелей вышли практически все лаврские архимандриты, почтенные старцы, пришедшие помолиться вместе с именинником. Отец Матфей был уже очень болен, на клиросе регентовал только сидя. Но эту службу он всегда служил сам. Теперь он фактически не мог ходить без посторонней помощи, а о том, чтобы пройти с каждением по солее, не было и речи. Но он служил! На полиелей ребята вынесли ему с клироса в центр храма большое резное кресло. Нужно было видеть, как медленно, но неуклонно, поддерживаемый под руки, шел он к этому креслу; как, трогательно сопереживая, наблюдали за этим отцы. И вот Евангелие. Он читал стоя, поддерживаемый семинаристом. Но как он читал! У меня до сих пор ком в горле, когда я вспоминаю этот прерывающийся голос. «Симоне Ионин, любиши ли мя?…» Пауза. «Ей, Господи, Ты веси…» Затем снова вопрошание, и снова пауза — и ответ. И последнее: «Симоне Ионин!..» А далее невыразимо, неузнаваемо хриплым и прерывающимся от волнения голосом в ответ самому Господу: «Ей, Господи, Ты вся веси! Ты веси, яко люблю Тя!». Он стоял и прилюдно, принародно обращался напрямую ко Господу. Кажется, он произносил это сквозь слезы. Плакали и некоторые отцы… Пока я жива, я этого чтения не забуду. В храме меж тем шла съемка, операторы были вооружены новейшим оборудованием и большими лохматыми микрофонами. Как выяснилось, ирландское телевидение готовило фильм о Русской Православной Церкви. Сами того не предполагая, ирландцы запечатлели удивительный момент — последнюю всенощную апостолу и евангелисту Матфею, возглавляемую великим русским регентом в Успенском соборе Троице-Сергиевой Лавры. Осенью 2009 года его не стало.

* * *

На последнюю службу Успения Божией Матери отец Матфей рвался из родной станицы Архонской, где обычно проводил отпуск, будучи уже тяжело больным. Врачи боялись за его жизнь. Но — Успение Пресвятой Богородицы! Он не мог себе позволить пропустить такую службу — и поехал в Лавру. В поезде ему снова было плохо, в Москве его собирались увезти в реанимацию прямо с вокзала, но он отказался наотрез…

Кажется, еще до Успенского поста нам сообщили, что он в тяжелом состоянии. Кто-то распечатал молитву о его здравии, и мы поминали его, как могли. Говорили о плохом прогнозе, слухи были самые разноречивые.

Мы шли на вечернюю службу, заведомо зная, что отца Матфея сегодня не было на Акафисте Успению и на всенощной не будет. Помню свое ощущение. Полутемный храм, полупустой, народ только подтягивается. Занятая своими мыслями, подымаюсь на клирос, поворачиваю — и буквально натыкаюсь на батюшку, сидящего в полумраке. Нечаянная радость! Благословение — я не знаю еще, что последнее. Отец Матфей сосредоточен и собран. Пристроившись за ним, я наблюдала, как входили на клирос серьезные озабоченные певцы и как они расцветали, увидев, что “Батя” — здесь! Как всегда, общую взволнованность выразила Ольга Ивановна. Просияв, как и все, она воскликнула: «Ну, Батюшка, ну как же Вы нас всех испугали! Разве так можно! Что же Вы так болеть надумали!»

Но Батюшка, обычно легко шутивший, мягко остановил ее жестом руки. Лишь чуть улыбнулся виновато… Когда пели стихиру Успению, он закрыл лицо рукой. Кажется, он плакал, беззвучно. Потом в какой-то момент изменился в лице и непроизвольно протянул руку к сердцу. Мы продолжали петь. В паузе Ольга Ивановна тихо спросила его: “Батюшка, что?..” Он сдержанно остановил ее жестом. Ему уже было плохо, но он крепился, терпел. Мне кажется, отец Матфей не хотел отвлекать внимание молящихся от службы, любимой его службы Успению Божией Матери. Только когда погасили свет на шестопсалмие, он позвал ребят: “Все, уносите меня. Больше не могу, задыхаюсь”.

Больше живым мы его не видели. Дальше была реанимация, скупые новости, и — звон лаврской колокольни, двенадцать раз.

И отпевание, больше похожее на Торжество Православия, когда удивительным образом Успенский собор вместил не только массу молящихся, но море певцов. Братия Лавры, смешанный хор, академические хоры, студентки Регентской школы, матушки Голутвина монастыря, бывшие певцы и ветераны хора — безо всяких спевок (какое там!) объединились в молитве за великого регента. Пели и плакали…